Конец фильма, или Гипсовый трубач - Страница 164

164

…Щедрый от природы, последний русский крестьянин пил не один, делясь внутренним спиртом с местными алкоголиками, возвращая синих доходяг к жизни, и они, благодарные, бродили за ним толпами, как ученики за Конфуцием. Но пал Агдамыч не от водки, от нее, родимой, не умирают, погиб он из-за того, что стал гоняться по деревьям за белками, которые страшно донимали его навязчивыми сущностными беседами. В итоге он полез за одним разговорчивым зверьком на сосну, сорвался, сломал позвоночник, но прополз около километра и умер на той самой лавочке, где любил сиживать Бабель. Разумеется, до белок дело бы не дошло, окажись рядом Владимир Борисович, но казак-дантист, опоясавшись дедовской шашкой, убыл с сотней добровольцев в Косово — защищать сербов от оборзевших албанцев.

Однако чудеса на этом не закончились. Тело Агдамыча и после смерти продолжало, изумляя патологоанатомов, источать чистый спирт в изрядных количествах. Из окон морга, куда его отвезли, струился, ошеломляя местных пьяниц, манящий дух, словно там, внутри скорбного склада, бурлил огромный самогонный аппарат. Уникальным случаем заинтересовалась Академия медицинских наук — и загадочные останки последнего русского крестьянина, не востребованные родственниками, забрали для научных истязаний…

Коля высадил Кокотова и Валюшкину у подъезда, а сам порулил к кирпичному дому Госснаба, предупредив, что у них всего десять минут и не больше: Сплошная за опоздание вычитает деньги из зарплаты.

Помойный бак был доверху набит высохшими букетами: Восьмое марта давно миновало, но мусор, видимо, с тех пор не забирали. Знакомая крыса, сгорбившись, сидела на своем месте, потирала лапки и смотрела на вернувшегося из странствий писодея с лукавым снисхождением — как на милую оплошность эволюции. В подъезде приветливо повеяло родными зловониями. На стенах лифта, испещренных прежде мелкими похотливыми гадостями, появились две порнографических фрески: видимо, в доме завелся монументалист.

Зато дверь квартиры удивила свежей обивкой: черный дерматин с помощью серебряного тросика, натянутого на криво вбитые золотые гвоздики, был художественно разделен на кособокие вспученные ромбы. Работу явно выполнил начинающий энтузиаст. Новый входной звонок обладал нежным колокольчатым переливом, видимо, чтобы не тревожить чуткого младенца.

Открыла Настя.

— Здравствуй, папочка! А я тебя к вечеру ждала! — Дочь поцеловала отца в щеку. — Это Леша сделал! — добавила она гордо, имея в виду дверную красоту.

От Насти исходил уютный, тепло-молочный запах кормящей распустехи, памятный Андрею Львовичу по временам сожительства с Еленой. Он не видел дочь с того самого момента, когда она, испуганная и растерянная, провожала его в Дюссельдорф. В Шереметьево ее вызвала Нинка. Несколько минут отец и дочь обнимались и просили друг у друга прощения, потом бывшая староста строго сказала: «Пора!». Кокотов и Валюшкина уже отдали билеты на регистрацию и поставили на ленту чемоданы, а Настя все еще стояла у стеклянной стены таможни и, прощаясь, махала им ключом от квартиры, полученным от больного отца, улетавшего в неведомую медицинскую неметчину. Потом они только перезванивались, и автор «Заблудившихся в алькове» узнал, что у него родился внук Константин. За минувшие полгода Настя располнела, в ее лице появилась та особая успокоенность, какую женщине сообщает материнство. Несвежий байковый халат едва прикрывал налившуюся, в синих жилках грудь, постоянно востребованную для кормления. Наскоро заколотые волосы и голые ноги в меховых тапочках завершали облик счастья.

— Здравствуйте, Нина Владимировна! Проходите! Папочка, как ты себя чувствуешь?

— Лучше, лучше…

Свою квартиру Андрей Львович не узнал. В прихожей висела серая шинель с прапорщицкими погонами, а на полке лежала фуражка с кокардой. Настя глянула на отца с такой вызывающей гордостью, словно это были горностаевая мантия и корона — никак не меньше! Кокотов кивнул ей с нежным пониманием. Коридор загромождали, поднимаясь до потолка, картонные коробки, пронумерованные и заклеенные скотчем.

— Ребенку нельзя дышать книжной пылью! — объяснила дочь, кивнув на кабинет, откуда доносились нежные звуки музыки. — Мы с Лешей сложили, как они стояли на полках, и все переписали, чтобы ты не запутался!

Действительно, к коробкам были приклеены тетрадные листки с перечнем содержимого:

...

1. Ч. Диккенс. Собр. соч. в 10 т.

2. В. Катаев. Собр. соч. в 10 т.

3. М. Булгаков. Собр. соч. в 5 т…

…И Андрей Львович снова вспомнил, как добывал Булгакова. Получив 102-й номер, он остался в очереди только затем, чтобы посрамить похмельного оптимиста Мреева, доказать, что к нему, Кокотову, судьба всегда была злобно несправедлива, как недоласканная жена. Но внезапно пришла радостная весть: многострадальный переводчик Билингвский, оправившийся от удара вилкой, нанесенного режиссером Смурновым, отбежал на минутку в закусочную, второпях подавился пончиком и увезен в больницу. Андрей Львович стал 101-м! Затем бдительная старушка Катя Сашко с позором разоблачила ушлую эссеистку Баранову-Конченко, записавшуюся дважды — как Баранова и как Конченко. Через час Кокотов уже получал первый том и абонемент из рук директора лавки, бывшей красавицы Киры Викторовны, которая всегда смотрела на писателей с каким-то лучезарным сожалением, словно хотела сказать: «Глупенькие, зачем вам столько книг, ведь жизнь и так коротка?!» Но писодей еще этого не понимал, и невозможно передать, что он чувствовал, выходя из лавки с черным томиком, осененным летучим золотым автографом творца «Мастера и Маргариты». Свежий запах типографской краски дурманил его пьянее, чем самые призывные духи, а склеенные, не читаные странички манили сильнее, чем сомкнутые девичьи колени. Кругом толпились, надеясь на чудо, безбилетные книголюбы, липли спекулянты, готовые тут же перекупить подписку за безумные деньги, а завистливые коллеги-писатели, не попавшие в заветную сотню, умоляли: «Дай посмотреть! Ну дай же!» А он шел сквозь них, гордый, счастливый и богатый…

164