Конец фильма, или Гипсовый трубач - Страница 29

— Вас Бездынько ищет… — доложил Ящик.

— Он про вас стихи написал… — смущенно добавила Воскобойникова.

— Я знаю… — важно кивнул Кокотов и проследовал далее.

Удивительное дело, но ему вдруг стало казаться, будто минувшей ночью он и в самом деле совершил многократный подвиг любви и довел Наталью Павловну до той степени счастливого изнеможения, когда женщине хочется превратиться в прикроватный коврик своего мужчины. Эта версия пока еще существовала в его душе в виде желательной фантазии, но тем не менее все настойчивее стремилась к тому, чтобы стать воспоминанием.

В приемной Андрей Львович, конечно, столкнулся с Валентиной Никифоровной. Бухгалтерша, явно его дожидавшаяся, состроила моментальную гримасу равнодушного презрения к тому, что случилось ночью и о чем судачит теперь все «Ипокренино». В ответ он, вспомнив «муравьиную тропку», скроил блудливую мину вольно-амурного стрелка, не отвечающего за пронзенные им дамские сердца. Валентина Никифоровна вспыхнула лицом, тряхнула прической и гневно вышла из приемной, обозначая полный разрыв. Лишь легкое подрагивание ягодиц намекало на возможность прощения, которое надо, разумеется, заслужить.

Глядя ей вслед и дивясь своей нарастающей аморальности, Кокотов нахально подумал: прежде чем снова идти на взятие Обояровой, хорошо бы во избежание повторного конфуза испытаться на Валентине Никифоровне. Так, для спокойствия. А что? Тестируют же пилотов перед ответственным полетом на специальных тренажерах! В конце концов, она ему не чужая! О, если бы автор «Заблудившихся в алькове» только знал, к каким невообразимым жизненным сдвигам и потрясениям приведет эта фривольная мыслишка, блуднувшая в его мозгу, он бы тут же, срочно затоптал ее, как окурок, брошенный возле бензоколонки.

Но он этого не сделал! Нет, не сделал…

— Вас ждут! — еле слышно проговорила секретарша, с тихим восторгом наблюдавшая мимический поединок писателя и бухгалтерши.

Андрей Львович одарил бедняжку взглядом, не исключающим посильного участия в ее скудной женственности, и вошел в кабинет. Пахнуло пряным табачным дымом: это Жарынин развалился в кресле и курил трубку, держа ее в ладони, как любимую птицу. Огуревич, завидя счастливого соперника, напряг щеки, поджал губы и, едва кивнув, отвернулся к полкам с бесконечными томами Эзотерической энциклопедии. Однако Кокотов успел-таки ответить ему сдержанным полупоклоном, исполненным нескрываемого мужского превосходства. У окна скромно стоял Меделянский и смущенно смотрел на вошедшего. Он сильно изменился: постарел, заморщинился и даже усох, став ниже ростом. Причем, по некоторым признакам, это случилось с ним недавно: ярко-клетчатый пиджак из гардероба упитанного, не собирающегося увядать молодца теперь висел на скукожившемся теле, а щегольской галстук выглядел нелепо на шее, обвисшей, как у мастифа. Обычно печальное превращение в старика влечет за собой и необходимые перемены в одежде, но на это требуются время и смирение.

«М-да, доконал тебя твой Змеюрик!» — сочувственно подумал писодей.

— А вот и мой соавтор! — воскликнул Жарынин, указывая дымящимся влажным мундштуком на вошедшего.

— Кокотов?! — Меделянский усмехнулся какому-то странному, только ему понятному совпадению.

— Ну да, Кокотов, прозаик прустовской школы! А разве я вам не говорил? — удивился игровод.

— Что прустовской — говорили, но фамилию не называли.

— Могли бы и сами догадаться! — хохотнул Дмитрий Антонович. — Разве много у нас прозаиков прустовской школы?

— К сожалению, много, — вздохнул отец Змеюрика. — Ну, здравствуй, Андрей, — и осторожно, точно ожидая отпора, протянул ему руку.

— Здравствуйте, Гелий Захарович, — сердечно отозвался писодей.

— Значит, ты теперь в кино подался?

— Да вот мы… с Дмитрием Антоновичем… пишем сценарий по моему «Гипсовому трубачу».

— Неплохая повестушка, читал, — отечески одобрил Меделянский.

— Он у нас не только сценарии писать успевает! — хохотнул режиссер, подмигивая.

Жарынин был слегка развязен, как человек, чей организм почти трезв, но окончательно алкоголем еще не покинут. Аркадий Петрович от этих слов покраснел, дернул головой, вероятно, отгоняя ревнивые видения, и стал считать тома Эзотерической энциклопедии. Писодей же напустил на себя скромную многозначительность, как бы подтверждая самые невероятные подозрения. Впрочем, он с тревогой подумал еще и о том, что ревнивец-директор может сгоряча заглянуть в свои торсионные поля, узнать позорную правду и осрамить его на весь Дом ветеранов.

— Ну, и что же вы тут еще успеваете? — спросил Меделянский.

— Мы за Ипокренино боремся! — потупившись, объяснил автор «Преданных объятий».

— И чего хотите?

— Справедливости…

— Справедливости? Хм. В России справедливость невозможна. Ее даже в Европе нет. Я вот прямо из Брюсселя. Слыхали, как они там все повернули?

— Читали. В «Артефактах недели», — кивнул Жарынин.

— Не любит нас Европа, — согласился Огуревич, с осуждением посмотрев почему-то на Кокотова.

— Европа не любит Россию, как уродливая коротышка — рослую красавицу! — изверг вместе с клубами дыма игровод.

— А если конкретнее? — поинтересовался Меделянский.

— Конкретнее? — насупился режиссер. — Про Ибрагимбыкова вы, надеюсь, слышали?

— В общих чертах… — поджал губы Гелий Захарович.

— Он оказался непростым парнем. Я его недооценил. Сюда приезжал Имоверов со съемочной группой…

— Ого! И сколько же это стоило? — вскинул седые брови создатель Змеюрика.