Конец фильма, или Гипсовый трубач - Страница 58

— А почему форте?

— Потому что с годами сила натуральных ингредиентов только увеличивается, как у выдержанного вина. В первый раз советую принять половинку. Один мой знакомый принял целую, чтобы жену потешить в ночь серебряной свадьбы, так она от него ушла!

— Почему?

— Обиделась. Сказала, где же ты был, подлец, двадцать пять лет?

— А сами-то вы пользуетесь камасутрином? — осторожно спросил Кокотов.

— Зачем? Супруга от меня и так прячется…

— Ясно… — вздохнул писодей и наощупь полез за деньгами, чтобы не доставать раздувшийся бумажник и не тревожить пенсионера своим благосостоянием.

Ветеран здравоохранения пересчитал купюры с уважительной неторопливостью, спрятал в ветхий кошелек и сказал, что не будет возражать, если «Лев Андреевич» на условиях жесткой конспирации расскажет о камасутрине своим озабоченным знакомым, более того, за каждого приведенного покупателя ему в качестве комиссионных полагается одна тибетская пилюля бесплатно.

— У вас так много осталось?

— А как вы думаете? При советской власти умели запасаться! А сейчас? Тьфу! Какая-нибудь Новая Зеландия нам мяса не завезет — и сдохнем от голода! Понимаете?

Кокотов обещал подумать и расстался с продвинутым дедом, который, ненавидя капитализм и регулярно читая «Правду», сумел-таки вписаться в лукавые рыночные отношения. А вдруг из тайников 4-го управления он унес не только камасутрин, но и другие чудесные снадобья? Не исключено, что у него припрятаны и молодильные пилюли: вон какой крепкий да румяный — жена прячется. Андрей Львович вообразил, как покупает у него две таблетки, одну для себя, другую для Натальи Павловны, и они просыпаются утром такими, какими были много лет назад там, в пионерском лагере, — юными, легкими, неутомимыми, бессмертными…

Жизнь можно начать сначала! Не разводиться, а воспитывать своих собственных детей. Не писать про лабиринты страсти, а сразу засесть за настоящую прозу. И выучить наконец английский! И французский тоже — чтобы читать «Войну мир» с тихим достоинством интеллектуала, а не нырять, как неуч, в мелкие примечания, когда герои грассируют в салоне Анны Павловны Шерер. А еще можно овладеть каким-нибудь единоборством. Например, дзюдо, как Путин. Тогда Жарынин, едва подняв на соавтора руку, сразу окажется на полу, жалкий и беспомощный. То-то!

До встречи с Валюшкиной оставалась прорва времени, и Кокотов пошел бесцельно бродить, наслаждаясь Москвой. Ведь это так редко бывает, когда огромный город — не шумное, забитое потными людьми и рычащими автомобилями препятствие на пути из пункта «А» в пункт «Б», а загадочный сообщник внезапного досуга. Андрей Львович шел медленно, останавливаясь, озирая архитектуру. Дома в этом районе оказались, как на подбор, старые, из позапрошлого века. Одни совсем уже ветхие, с крошащимися карнизами, обвалившейся штукатуркой и клетчатой дранкой наружу. Другие, недавно отреставрированные, напротив, светились опрятностью и дешевой безукоризненностью. Писодей вообразил себя всезнающим краеведом, изучившим Москву до мельчайшего завитка капители, до последней резной шелыги, и теперь вот он ведет Наталью Павловну от дома к дому, повествуя всезнающей скороговоркой экскурсовода: «Обратите внимание на узорчатую абсиду!» Она слушает, смотрит на своего рыцаря с восхищением и восклицает: «Мне та-ак с вами интересно!»

…Солнце уже прогрело остывшую за ночь столицу, но из ущелий-переулков и тоннелей-подворотен, куда не добираются лучи, тянуло еще сизым холодом, как из погреба. Над крышами поднимались желтые купы городских дерев, похожие издали на золоченые купола, изъеденные рваными темными пятнами, а кое-где сквозящие яркой небесной голубизной. Кокотовым овладело чувство сердечной отваги и веселой бесконечности, ожидающей его впереди. Он даже хотел зайти в храм на углу Сретенки и бульвара, чтобы поставить свечку и попросить мужской безотказности, но постеснялся беспокоить Господа по такому блудливому пустяку.

Наслаждаясь кредитоспособностью, автор «Полыньи счастья» зашел в «Шоколадницу» и проглотил американо с блинчиками, не задумываясь, сколько осталось в бумажнике денег. Потом он заглянул в салон «Хьюго Босс» и примерил «тройку», отлично на нем сидевшую, но стоившую страшных денег. Ничего не поделаешь: с Натальей Павловной придется выходить в люди, а приличного костюма нет, скупая Вероника твердила, что ему идут свитера. Едва отвязавшись от продавца, писодей вырвался на улицу и в табачный магазин зайти уже не решился, но застрял у витрины. С серьезными намерениями изучая вересковые трубки всех цветов и размеров, он решил подарить соавтору «бриар», правда только после того, как получит обещанный гонорар полностью.

Гуляя, Кокотов оказался в Костянском переулке и, проходя мимо дореволюционного шестиэтажного здания, замедлил шаг и остановился у железной ограды. В доме располагалась «Литературная газета», где его однажды жестоко обидели. Лет десять назад Андрей Львович принес в редакцию рассказик про школу. Встретил его рыжебородый сотрудник, похожий на доброго домового, охотно взял рукопись и предложил позванивать. Однако писодею показалось, что при этом рыжий глянул на него как-то странно, с сожалением, как на чудака, который додумался спрятать денежки в мусорном контейнере. Когда Кокотов позвонил через месяц, ему вежливо объяснили: рукопись на рецензии. Еще через месяц сказали: рассказ отправлен на вторую рецензию. Через полгода оказалось, что рецензии взаимоисключающие — хвалебная и разгромная, поэтому участь спорного текста решит редколлегия, которая собирается крайне редко. Наконец, через полтора года, Андрея Львовича скорбно известили, что на заседании рассказ очень хвалили, но как на грех недавно был опубликован очерк, тоже из школьной жизни — о том, как учительница растлевает старшеклассника, а тот, не выдержав впечатлений, прыгает с крыши на асфальт… «Но вы не переживайте! Приносите еще что-нибудь!» И черт же дернул экономного Кокотова поехать в редакцию за рукописью. Услышав просьбу вернуть рассказик, рыжебородый из доброго домового превратился в ведьмака, брызжущего слюной. Он кричал, что никакой жизни не стало от графоманов, что если хранить каждую бездарную хрень, то погибнешь под завалами макулатуры. Тщетно обшарив все полки, он сунул под нос зануде «Литературку», где мелким шрифтом сообщалось: рукописи не рецензируются и не возвращаются. Кокотов ушел как оплеванный, со времен литобъединения «Исток» над ним так не глумились. Когда он чуть не плача поделился горем с Мреевым, тот заржал и объяснил, что забирать из редакции рукопись через полтора года — такая же нелепость, как потребовать в больнице вернуть отрезанный аппендикс. Федька заверил, что рассказ наверняка выбросили в корзину, едва автор закрыл за собой дверь. Печатают только своих!