Конец фильма, или Гипсовый трубач - Страница 57

— Забывчивый вы стали, Андрей Львович!

— Угу, — кивнул он, не понимая.

— Водичку-то не взяли! — игровод протянул пакет с бутылкой.

— А я как раз вернулся… — соврал автор «Кандалов страсти».

— Ну, желаю, чтобы у вас не нашли ничего лишнего! Как говорил Сен-Жон Перс: «Здоровье почему-то исчезает тогда, когда появляются деньги!»

Режиссер уехал. Суеверный писодей трижды сплюнул от сглаза и заторопился вверх, к Сретенке, а оттуда по бульвару, мимо памятника жене Ленина — Крупской, к Мясницкой, которая раньше называлась улицей Кирова. Попутно в голове мелькнула идиотская мысль: если он, Кокотов, когда-нибудь всемирно прославится, то возможно, и Наталье Павловне, как верной спутнице гения, поставят памятник…

Бронзовый Грибоедов мрачно смотрел вниз с высокого пьедестала на своих бессмертных героев, застывших в бронзовом лицедействе у ног создателя. На гранитной скамье, справа, Кокотов сразу заметил человека, закрывшегося развернутой «Правдой»: виднелись лишь ноги, обутые в белые кроссовки нечеловеческого размера. Андрей Львович постоял немного, собираясь с духом, кашлянул для приличия раз-другой и, не дождавшись внимания, как в дверь постучал пальцем по гулким листам, прямо по броской «шапке» «Долой олигархических солитеров!» Газета опустилась, и перед автором «Роковой взаимности» открылся мощный розовощекий и совершенно лысый дед в желтой майке с зеленой надписью «Гринпис» и распахнутой брезентовой штормовке времен первых Грушинских песнопений.

— Виктор Михайлович?

— Ну! — старик глянул из-под косматых седых бровей с тем выражением, с каким встречают на пороге разносчиков «Махабхараты».

— Я от Яна Казимировича, — тихо отрекомендовался писодей.

— От какого Яна Казимировича? — уточнил пенсионер, с треском складывая газету и недоверчиво озирая гостя.

— Болтянского.

— Воду принесли?

— Конечно! — Кокотов достал из пакета бутылку.

Старик отвинтил пробку, запрокинулся и одним духом выхлебнул половину, затем, как бывалый сомелье, задумчиво подвигал губами и благосклонно кивнул:

— Она! Какой букет! Какая органолептика! — с этими словами он встал с лавки и оказался на голову выше писодея. — Давайте-ка, Андрей Львович, пройдемся, — престарелый титан мощной рукой повлек его по бульвару.

— Ян Казимирович говорит, ипокренинская не хуже боржоми! — поддержал разговор Кокотов.

— Лучше! Ессентуки и Карловы Вары в одном флаконе! Это я вам как специалист заявляю. Такое богатство прямо под ногами. При советской власти ушами прохлопали. Ну, это понятно: некогда было! Коммунизм строили, боевую мощь крепили, братским дармоедам помогали… Но теперь-то у нас капитализм! Главное — выгода, денежки, а там хоть границы настежь. Нефть всему голова! А такая водица снова никому не нужна, считай, даром льется! Она ж дороже нефти! Вы понимаете, Лев Андреевич?

— Да, конечно! — искренне согласился Кокотов, делая вид, что не заметил ошибки деда.

— По какому ведомству изволите трудиться?

— Я — писатель, — смущаясь, ответил автор «Русалок в бикини».

— Хм-м… Значит, это вы наш Советский Союз-то развалили!

— Почему я? — оторопел писодей. — Я ничего не разваливал!

— А кто ж тогда? Я вот лечил. Другие защищали. Третьи строили. Четвертые в космос летали. Пятые землю пахали. А вот вы писали, писали, писали, что все у нас, косоротых, не так, как у людей! Гундели, что надо все сломать и построить на ровном месте. Сломали. А теперь у нас все как у людей, да?

— Ян Казимирович тоже писал… — осторожно возразил Кокотов, боясь рассердить деда.

— Болт бичевал пороки! Помогал стране. Большая разница. А вы бичевали?

— Нет, не бичевал…

— Ясно. Вы, значит, гундели. А чего же теперь молчите?

— Я не молчу!

— Как ваша фамилия?

— Кокотов.

— Не читал.

— Я в «Правде» не печатаюсь.

— А где вы печатаетесь — в «Масонском сексомольце»? — спросил дед, от ненависти сморщив лысину.

— Нет, в журнале «Железный век».

— Не знаю такого, — отрезал Виктор Михайлович и сел на пустую скамью напротив пруда. — Как там Казимирыч? Сто лет его не видел. Скрипит?

— Скрипит! — подтвердил писодей, радуясь, что разговор из суровой политической плоскости перешел в примирительную житейскую.

— Про братьев рассказывает?

— Конечно!

— Дорожный набор показывал?

— Обязательно!

— Какого цвета сафьян?

— Красного.

— Правильно. До Катыни дошел?

— Нет еще.

— Самое интересное! Про это нигде еще не написано! Морскую капусту ест?

— Ест.

— Дело хорошее. К женскому персоналу пристает?

— Не видел.

— Значит, постарел. Раньше, в «Правде»-то, редкая собкорочка мимо прошмыгнет. Орел-добытчик! Три выговора за аморалку. А вам-то камасутрин зачем: для внутрисемейного пользования или на выход — чужих жен побаловать? — раскатисто хохотнул дед, блеснув глазами.

— Для внутрисемейного, — потупился Кокотов.

— Одобряю. Время нынче заразное — надо беречься. В упаковке четыре пилюли. Принимать за час до необходимости. Действует весь период. На сердце жалуетесь?

— Нет.

— Аллергия?

— На пыль. Иногда.

— Не страшно. Сколько возьмете?

— Для начала одну пачку.

Дед вынул из кармана яркую коробочку величиной с сигаретную пачку. На ней запечатлелся свальный фрагмент знаменитого горельефа неприличного храма Кхаджурахо, что в Юго-Западной Индии. Название CAMASUTRIN было Изящно стилизовано под хинди, и буквы напоминали потеки свежей алой краски. Кокотов повертел упаковку в руках и заметил слово «форте», пририсованное от руки красным фломастером.